примерно шесть или семь лет назад я поймал за хвост возвращение не то чтобы детства, а детского восприятия.
ребенком я был довольно угрюмым и старым, в том смысле, что, выходя из собственной школы в последний раз, под проливным дождем, мокрый и несчастный, я думал, что никогда ничего хорошего в жизни со мной уже не будет. весь десятый класс я провел в прогулах, в Публичной библиотеке, где сидел вместо уроков, переписывал и читал. И вот, загребая кроссовками потоки майского ливня, я мрачно размышлял о том, что рай этот библиотечный окончен, что ежу ясно - в универ я не поступлю, а больше никуда не хочется, то есть придется искать работу, и что какой дурак придумал этот возраст - когда ты уже достаточно взрослый, чтобы не иметь возможности улизнуть с уроков, но еще совсем недостаточно, чтобы возражать другим взрослым. самый мерзкий возраст на свете эта ваша юность, думал я, надо как-то ее поскорее проскочить.
и надо было мне дожить до тридцати лет, чтобы, взвращаясь с рынка с охапкой цветов для обширных ящиков на окнах, попасть в такой же майский ливень, нырнуть от него в ближайшее кафе, выпить чашку капучино - пока за окнами льет стеной, - а потом выбраться под остатки ливня и до дому самым беспечным образом шлепать по лужам, радуясь маю, будущим цветникам на окнах и тем перестановкам в квартире, которые я делал к приезду Тигры - она была в Израиле.
в тот майский день с меня словно начала сползать серая пелена дурной взрослости, краски стали выглядеть поярче, а простые радости - поближе. и вот в этом году паутина истончилась до полной прозрачности, не выдержала напора венецианского света и рухнула окончательно.
во все краски добавлена яркость. все звуки слышатся, как по воде - гулко, издалека. все запахи усилены так, будто у меня собачий мокрый нос. обжорство погубит меня, потому что мне ужасно нравится сам процесс прокатывания еды по языку, воздавая должное любой хорошей кухне.
сегодняшний закат был бесподобен.
я когда-нибудь умру прекрасной смертью - меня просто разорвет от восторга на много радужных пузырей.
ребенком я был довольно угрюмым и старым, в том смысле, что, выходя из собственной школы в последний раз, под проливным дождем, мокрый и несчастный, я думал, что никогда ничего хорошего в жизни со мной уже не будет. весь десятый класс я провел в прогулах, в Публичной библиотеке, где сидел вместо уроков, переписывал и читал. И вот, загребая кроссовками потоки майского ливня, я мрачно размышлял о том, что рай этот библиотечный окончен, что ежу ясно - в универ я не поступлю, а больше никуда не хочется, то есть придется искать работу, и что какой дурак придумал этот возраст - когда ты уже достаточно взрослый, чтобы не иметь возможности улизнуть с уроков, но еще совсем недостаточно, чтобы возражать другим взрослым. самый мерзкий возраст на свете эта ваша юность, думал я, надо как-то ее поскорее проскочить.
и надо было мне дожить до тридцати лет, чтобы, взвращаясь с рынка с охапкой цветов для обширных ящиков на окнах, попасть в такой же майский ливень, нырнуть от него в ближайшее кафе, выпить чашку капучино - пока за окнами льет стеной, - а потом выбраться под остатки ливня и до дому самым беспечным образом шлепать по лужам, радуясь маю, будущим цветникам на окнах и тем перестановкам в квартире, которые я делал к приезду Тигры - она была в Израиле.
в тот майский день с меня словно начала сползать серая пелена дурной взрослости, краски стали выглядеть поярче, а простые радости - поближе. и вот в этом году паутина истончилась до полной прозрачности, не выдержала напора венецианского света и рухнула окончательно.
во все краски добавлена яркость. все звуки слышатся, как по воде - гулко, издалека. все запахи усилены так, будто у меня собачий мокрый нос. обжорство погубит меня, потому что мне ужасно нравится сам процесс прокатывания еды по языку, воздавая должное любой хорошей кухне.
сегодняшний закат был бесподобен.
я когда-нибудь умру прекрасной смертью - меня просто разорвет от восторга на много радужных пузырей.