Накатило

Не так уж ты сильно изменился, мой Васильевский остров. Вот разве что раскопан больше обычного. А бетонная страхолюдина, зеленая, о трех головах, все так же торчит в проходном дворе - что она должна была изображать, убей меня Бог, я сообразить не в силах, потому что даже на змея горыныча это не тянет, ни у одного змея горыныча не было этого наводящего ужас сочетания: огромная башка без шеи по центру и две рудиментарных пристяжных, похожие на поганки-переростки на очень тонких длинных ножках. И "Чебуречная" на шестой линии - жива, жива, куда она денется.
Сейчас я здесь живу, а когда-то учился. Двадцать седьмая историко-литературная, в огромные окна - Нева и протяжные, как крики китов, гудки теплоходов, неизменные баржи с корабельными соснами, всегда полные, всегда черные, только зимой короткий пересменок, когда прямо с набережной - обрыв в никуда, в белизну, в слепящий снег, но если вглядеться, увидишь силуэты домов за мостом и Исаакий блеснет сквозь туман тусклым золотом.
Впрочем, и сейчас учусь. Вылетаю из Академии Художеств, шесть часов лекций, да еще часа на полтора в общей сложности перерывов, но они так по-дурацки скомпонованы, что успеваешь только в библиотеку, и то в два приема. В столовую нашу лучше не ходить - как и некогда школьная, она вполне заслуживает наименования "У Сальери". Настолько дешево и сердито было, наверное, только в каких-нибудь провинциальных привокзальных буфетах, столь любимых Кармадоном.
Словом, поесть негде. И вот я, закончив лекции, прохожу, как когда-то, шестую-седьмую линию, выхожу к метро и цапаю в невесть как уцелевшей под натиском коммерции "Выпечке" нечто странное, набитое вроде бы курагой, а, может, и не курагой, но пахнет и теплое, и, спасибо за маленькие радости, съедобное!
Я бездумно надкусил это произведение кондитерского искусства - и модная каменная плитка ушла у меня из-под ног, вместо нее в подошвы ткнулся дырявый асфальт; цветочные прозрачные склепики, окружающие сейчас "Василеостровскую", сдвинулись в сторону, а впереди, у желтой слепой стены замаячил такой знакомый угол ларька, их тут когда-то были целые ряды, один за другим, с пивом, сигаретами, шоколадками и - да, конечно, - пирожками. Я хватал четыре штуки самых кошмарных, сейчас они в страшном сне не приснятся, жареные с повидлом, но ведь дешево, семь копеек штука, на три укуса каждый, да еще воробьям что-то кинуть. Эти симикопеечные уродцы горячими булыжничками оседали в моем тогда бездонном желудке - и снова можно было жить, потому что к шестому уроку уже кружилась голова, так хотелось есть, я ведь не завтракал, ехать надо было через весь город, и я спал до последнего, потом вскакивал, хватал сумку, куртку - и мчался, и почти всегда опаздывал. Нет, завтрак никак не помещался в мое утро.
Эта липкая, далеко не лучшая курага в непропеченом тесте вышвырнула меня на пятнадцать лет назад, к этому бесконечному чувству голода, цена которому была - двадцать восемь копеек тогда и чуть побольше - сейчас, к нелепому счастью вгрызания в мерзкий пирожок, моменту безоблачности между школой и возвращением домой, к тому, как я всегда старался растянуть этот момент и пойти на метро не сразу, а хоть немного потом, а сейчас, сейчас я кадавр, удовлетворенный желудочно, у меня пароксизм довольства, и все беды, сколько их ни есть, так далеко.
И почему-то пробило меня это "дежа вю", пробило почти в слезы, так жаль мне стало непонятно чего - то ли себя тогдашнего, мучимого одновременно голодом и безденежьем, то ли того, что это нелепое счастье подростка никогда уже не вернется.
Хотя спроси меня кто - хочу ли я вернуть это время, я твердо отвечу "нет", менее всего на свете я жажду вернуть свое детство. Может быть, потому, что хожу мимо него каждый день по нескольку раз.

Накатило

Не так уж ты сильно изменился, мой Васильевский остров. Вот разве что раскопан больше обычного. А бетонная страхолюдина, зеленая, о трех головах, все так же торчит в проходном дворе - что она должна была изображать, убей меня Бог, я сообразить не в силах, потому что даже на змея горыныча это не тянет, ни у одного змея горыныча не было этого наводящего ужас сочетания: огромная башка без шеи по центру и две рудиментарных пристяжных, похожие на поганки-переростки на очень тонких длинных ножках. И "Чебуречная" на шестой линии - жива, жива, куда она денется.
Сейчас я здесь живу, а когда-то учился. Двадцать седьмая историко-литературная, в огромные окна - Нева и протяжные, как крики китов, гудки теплоходов, неизменные баржи с корабельными соснами, всегда полные, всегда черные, только зимой короткий пересменок, когда прямо с набережной - обрыв в никуда, в белизну, в слепящий снег, но если вглядеться, увидишь силуэты домов за мостом и Исаакий блеснет сквозь туман тусклым золотом.
Впрочем, и сейчас учусь. Вылетаю из Академии Художеств, шесть часов лекций, да еще часа на полтора в общей сложности перерывов, но они так по-дурацки скомпонованы, что успеваешь только в библиотеку, и то в два приема. В столовую нашу лучше не ходить - как и некогда школьная, она вполне заслуживает наименования "У Сальери". Настолько дешево и сердито было, наверное, только в каких-нибудь провинциальных привокзальных буфетах, столь любимых Кармадоном.
Словом, поесть негде. И вот я, закончив лекции, прохожу, как когда-то, шестую-седьмую линию, выхожу к метро и цапаю в невесть как уцелевшей под натиском коммерции "Выпечке" нечто странное, набитое вроде бы курагой, а, может, и не курагой, но пахнет и теплое, и, спасибо за маленькие радости, съедобное!
Я бездумно надкусил это произведение кондитерского искусства - и модная каменная плитка ушла у меня из-под ног, вместо нее в подошвы ткнулся дырявый асфальт; цветочные прозрачные склепики, окружающие сейчас "Василеостровскую", сдвинулись в сторону, а впереди, у желтой слепой стены замаячил такой знакомый угол ларька, их тут когда-то были целые ряды, один за другим, с пивом, сигаретами, шоколадками и - да, конечно, - пирожками. Я хватал четыре штуки самых кошмарных, сейчас они в страшном сне не приснятся, жареные с повидлом, но ведь дешево, семь копеек штука, на три укуса каждый, да еще воробьям что-то кинуть. Эти симикопеечные уродцы горячими булыжничками оседали в моем тогда бездонном желудке - и снова можно было жить, потому что к шестому уроку уже кружилась голова, так хотелось есть, я ведь не завтракал, ехать надо было через весь город, и я спал до последнего, потом вскакивал, хватал сумку, куртку - и мчался, и почти всегда опаздывал. Нет, завтрак никак не помещался в мое утро.
Эта липкая, далеко не лучшая курага в непропеченом тесте вышвырнула меня на пятнадцать лет назад, к этому бесконечному чувству голода, цена которому была - двадцать восемь копеек тогда и чуть побольше - сейчас, к нелепому счастью вгрызания в мерзкий пирожок, моменту безоблачности между школой и возвращением домой, к тому, как я всегда старался растянуть этот момент и пойти на метро не сразу, а хоть немного потом, а сейчас, сейчас я кадавр, удовлетворенный желудочно, у меня пароксизм довольства, и все беды, сколько их ни есть, так далеко.
И почему-то пробило меня это "дежа вю", пробило почти в слезы, так жаль мне стало непонятно чего - то ли себя тогдашнего, мучимого одновременно голодом и безденежьем, то ли того, что это нелепое счастье подростка никогда уже не вернется.
Хотя спроси меня кто - хочу ли я вернуть это время, я твердо отвечу "нет", менее всего на свете я жажду вернуть свое детство. Может быть, потому, что хожу мимо него каждый день по нескольку раз.