31 марта

Пока еще не настало первое апреля, когда у нас открываются все закрытые на зиму парки, то есть весна уже просто обязана быть, шуметь свистеть, цвести и чирикать (а в марте у нее еще полное право лениться и потягиваться, и все, что она делает - это от щедрости и прекрасного настроения), я хочу сказать одну вещь.

Когда мне было то ли шестнадцать, то ли семнадцать, я носил почту по Крестовскому острову, две утренние доставки. Законодательство тогда было таково, что тинейджеру полагалось работы меньше, а деньги те же, и никто не жаждал связываться. Но на Крестовском был отвратительный участок с точки зрения нормального человека. Дома отстояли друг от друга иногда на полкилометра, было много домов-особняков, бывшие дачи, так что приходилось из-за двух газет петлять от одного дома к другому, они были на четыре квартиры, на двенадцать. Были кошмарнейшие бараки, где зимой ты с улицы попадал в облако зловонного пара - в подвалах всегда стояла вода, а зимой к ней добавлялись текущие батареи отопления. Словом, этот участок был таков, что его никто даром не хотел.

Но неизменно дорога с пустой сумкой, когда почта кончалась, шла вдоль Елагина. А Елагин остров - это совершенно особенное место в Питере. Там росли огромные, столетние дубы и липы. Там ветви кленов змеились и осыпались желтым цветом по весне и золотом листьев  - по осени. Там росли каштаны. Не так уж много в Питере мест, где можно набрать полные карманы каштанов. Там, глядя на выход из дельты, лежали каменные львы, а за ними было - море.
Нет, я не хотел жить на Елагине. Но я хотел - до боли в сердце - жить где-то рядом. В квартире с высокими потолками, действительно высокими,  больше трех. С огромными белыми окнами, чтобы распахнуть - и в пение скворцов и запахи парка. И чтобы трамвай звенел неподалеку. Там было несколько домов, с виду менее разрушенных, чем все остальные, на самой набережной. Ох, как же я хотел жить в одном из них. И даже не потому, что хотел, а потому, что мне это казалось уместным. Что должно быть так, а не как есть: полжизни в панельном кошмаре.

Стромовка от нас - ровно за два дома. Огромный парк с белками, ежиками и зайцами, не говоря уже о ястребах. Окно нашей спальни выходит в маленький, совершенно закрытый двор, где никто не мешает процветать одной молодой липе (никак не выше пятого этажа) и кипарису-подростку. На липе живут скворцы, они прилетают в феврале, а заливаться каждое утро начинают с середины марта.
Моя мечта не просто сбылась. Ей, конечно, понадобилось немало времени, но она сбылась так, как я и не мечтал.

И дело, наверное, именно в том, что мне нужно было только так: парк с огромными деревьями и потолки три с половиной. Все вместе и сразу.
Мне еще нужно было очень много - прежде всего, от самого себя. И вот как-то это, видимо, наложилось одно на другое. Тот я, который носил почту и плакал о доме и парке со старыми деревьями, конечно же, не имел ни малейшего шанса это заполучить. И, кажется, нет ничего, что я не поменял бы с тех пор - тот, кто носится сейчас по паркам и улочкам Праги, схож с тем мечтателем разве что цветом глаз. Кажется, это единственное, что осталось неизменным, хотя я еще подумаю над этим.
На самом деле у меня два повода все это записать. Во-первых, расцвел весь южный склон под Петржином. Над сливой и вишней трудятся шмели, сквозь город плывет сладчайший запах на свете. А во-вторых, вчера Тигра принесла домой полное издание экзампла Цезария Гейстербахского, а чешский я читаю куда свободнее, чем латынь.

31 марта

Пока еще не настало первое апреля, когда у нас открываются все закрытые на зиму парки, то есть весна уже просто обязана быть, шуметь свистеть, цвести и чирикать (а в марте у нее еще полное право лениться и потягиваться, и все, что она делает - это от щедрости и прекрасного настроения), я хочу сказать одну вещь.

Когда мне было то ли шестнадцать, то ли семнадцать, я носил почту по Крестовскому острову, две утренние доставки. Законодательство тогда было таково, что тинейджеру полагалось работы меньше, а деньги те же, и никто не жаждал связываться. Но на Крестовском был отвратительный участок с точки зрения нормального человека. Дома отстояли друг от друга иногда на полкилометра, было много домов-особняков, бывшие дачи, так что приходилось из-за двух газет петлять от одного дома к другому, они были на четыре квартиры, на двенадцать. Были кошмарнейшие бараки, где зимой ты с улицы попадал в облако зловонного пара - в подвалах всегда стояла вода, а зимой к ней добавлялись текущие батареи отопления. Словом, этот участок был таков, что его никто даром не хотел.

Но неизменно дорога с пустой сумкой, когда почта кончалась, шла вдоль Елагина. А Елагин остров - это совершенно особенное место в Питере. Там росли огромные, столетние дубы и липы. Там ветви кленов змеились и осыпались желтым цветом по весне и золотом листьев  - по осени. Там росли каштаны. Не так уж много в Питере мест, где можно набрать полные карманы каштанов. Там, глядя на выход из дельты, лежали каменные львы, а за ними было - море.
Нет, я не хотел жить на Елагине. Но я хотел - до боли в сердце - жить где-то рядом. В квартире с высокими потолками, действительно высокими,  больше трех. С огромными белыми окнами, чтобы распахнуть - и в пение скворцов и запахи парка. И чтобы трамвай звенел неподалеку. Там было несколько домов, с виду менее разрушенных, чем все остальные, на самой набережной. Ох, как же я хотел жить в одном из них. И даже не потому, что хотел, а потому, что мне это казалось уместным. Что должно быть так, а не как есть: полжизни в панельном кошмаре.

Стромовка от нас - ровно за два дома. Огромный парк с белками, ежиками и зайцами, не говоря уже о ястребах. Окно нашей спальни выходит в маленький, совершенно закрытый двор, где никто не мешает процветать одной молодой липе (никак не выше пятого этажа) и кипарису-подростку. На липе живут скворцы, они прилетают в феврале, а заливаться каждое утро начинают с середины марта.
Моя мечта не просто сбылась. Ей, конечно, понадобилось немало времени, но она сбылась так, как я и не мечтал.

И дело, наверное, именно в том, что мне нужно было только так: парк с огромными деревьями и потолки три с половиной. Все вместе и сразу.
Мне еще нужно было очень много - прежде всего, от самого себя. И вот как-то это, видимо, наложилось одно на другое. Тот я, который носил почту и плакал о доме и парке со старыми деревьями, конечно же, не имел ни малейшего шанса это заполучить. И, кажется, нет ничего, что я не поменял бы с тех пор - тот, кто носится сейчас по паркам и улочкам Праги, схож с тем мечтателем разве что цветом глаз. Кажется, это единственное, что осталось неизменным, хотя я еще подумаю над этим.
На самом деле у меня два повода все это записать. Во-первых, расцвел весь южный склон под Петржином. Над сливой и вишней трудятся шмели, сквозь город плывет сладчайший запах на свете. А во-вторых, вчера Тигра принесла домой полное издание экзампла Цезария Гейстербахского, а чешский я читаю куда свободнее, чем латынь.