вторая история

Это было зимой. Самый разгар января.
Питер давно был в снегу, а я вдруг сорвался и поехал в Крым.
Там, в Ялте, было все равно очень холодно, плюс четыре, но росли кипарисы, огромные сосны, и даже что-то цвело в парках, и пахло так, как пахнет только на зимнем море - сильным ветром, йодом, холодом, влагой и солью.
Темнело очень рано, часов в пять, и в первый же вечер я вышел на берег у порта. Не было обычного леса мачт, никто не стоял у берега, огни набережной выхватывали из тьмы только кромку прибоя и гальку.
Здесь, у берега, вода была как стекло, сквозь которое светит тьма. Тяжелое, вязкое зеленоватое стекло накатывало на берег и уходило в никуда, дальше была темнота. 
И эта темнота была абсолютна. Ни луны, ни звезд, ни горизонта. На границе порта вспыхивал маяк, его огонь был похож на контрольную лампочку на каком-нибудь совершенно черном экране. 
Я стоял на самом краю мира или, если повернуть, на самой границе тьмы, и эта тьма была повсюду, только у моих ног шевелилась зеленым и черным прозрачным стеклом. 
Мне очень сложно описать те чувства, которые все это вызвало. Я подошел к бесконечности и вот-оттуда-сейчас-возможно-что-угодно так близко, как никогда не был в жизни. Это пугало и поднимало одновременно. Я физически ощущал что-то, что было не просто больше меня, а безгранично больше меня - и в то же время имело границу вот здесь, прямо на мне. Мы вполне могли общаться на этой границе - и в то же время ни в каком общении не было необходимости, вот я, а вот отсюда - бесконечность, мы есть оба, этого достаточно.
Это длилось всего несколько минут. Мне было шестнадцать. 

Не думаю, что когда-нибудь забуду все это, и пишу сейчас просто чтобы пережить заново.
Но наверняка в процессе этих записей выскочит что-то, о чем я совершенно забыл. Все равно что старые рисунки перебирать или рыться на книжной полке, на которую не заглядывал лет эдак десять.

вторая история

Это было зимой. Самый разгар января.
Питер давно был в снегу, а я вдруг сорвался и поехал в Крым.
Там, в Ялте, было все равно очень холодно, плюс четыре, но росли кипарисы, огромные сосны, и даже что-то цвело в парках, и пахло так, как пахнет только на зимнем море - сильным ветром, йодом, холодом, влагой и солью.
Темнело очень рано, часов в пять, и в первый же вечер я вышел на берег у порта. Не было обычного леса мачт, никто не стоял у берега, огни набережной выхватывали из тьмы только кромку прибоя и гальку.
Здесь, у берега, вода была как стекло, сквозь которое светит тьма. Тяжелое, вязкое зеленоватое стекло накатывало на берег и уходило в никуда, дальше была темнота. 
И эта темнота была абсолютна. Ни луны, ни звезд, ни горизонта. На границе порта вспыхивал маяк, его огонь был похож на контрольную лампочку на каком-нибудь совершенно черном экране. 
Я стоял на самом краю мира или, если повернуть, на самой границе тьмы, и эта тьма была повсюду, только у моих ног шевелилась зеленым и черным прозрачным стеклом. 
Мне очень сложно описать те чувства, которые все это вызвало. Я подошел к бесконечности и вот-оттуда-сейчас-возможно-что-угодно так близко, как никогда не был в жизни. Это пугало и поднимало одновременно. Я физически ощущал что-то, что было не просто больше меня, а безгранично больше меня - и в то же время имело границу вот здесь, прямо на мне. Мы вполне могли общаться на этой границе - и в то же время ни в каком общении не было необходимости, вот я, а вот отсюда - бесконечность, мы есть оба, этого достаточно.
Это длилось всего несколько минут. Мне было шестнадцать. 

Не думаю, что когда-нибудь забуду все это, и пишу сейчас просто чтобы пережить заново.
Но наверняка в процессе этих записей выскочит что-то, о чем я совершенно забыл. Все равно что старые рисунки перебирать или рыться на книжной полке, на которую не заглядывал лет эдак десять.