история четвертая

(Так вот и понимаешь, когда берешься записывать, что не можешь припомнить ничего особенно такого уж хорошего наружу вплоть до примерно тридцати лет, все  либо очень нутряное, что и не об'яснишь толком, либо сквозь слезы. И больше всего этого "наружу" связано с Другими Городами.)

И все-таки. Это была опять зима (в Питере зимой как-то легче, то ли она там особенно убедительна, то ли что-то еще), опять февраль. Утро выдалось морозное, не то чтобы ясное, но в такой, очень обнадеживающей дымке. Я мчался на лекции в Академию, как всегда, опаздывал, поэтому наскоро проскочил через пешеходку между Средним и Большим, потом через рынок - к Пятой линии, вывернул на набережную к сфинксам, и вот там встал как вкопанный. 
Нева давно замерзла почти вся, оставалась узкая полоса темной воды среди льда, и в это февральское утро над длинной полыньей огромной белой завесой стоял пар. Сквозь пар било солнце, и над Невой, во всей красе, сияла радуга. Но не дугой, как обычно, а огромным колесом, чуть опущенным в реку, от моста Шмидта до самого Медного всадника. Гигантское радужное колесо переливалось над Невой в феврале месяце, город стоял белый, по горло в снегу, и посреди этого снега горела радуга. 
Я стоял и смотрел, пока совсем не замерз. 
Ни до, ни после я не видел ничего подобного. 
Зато ощущения, которые летели тогда через меня, были очень знакомы. Вот прямо здесь, при мне, происходило невозможное, здравствуй, давненько не виделись. Меня разобрал смех, я стоял и смеялся там, на набережной, и в тот момент я знал об этом мире все - то, как он устроен, то, как устроен я, и как нам быть вместе дальше.
Это был не то 2003, не то 2004, уже не помню точно. 

история четвертая

(Так вот и понимаешь, когда берешься записывать, что не можешь припомнить ничего особенно такого уж хорошего наружу вплоть до примерно тридцати лет, все  либо очень нутряное, что и не об'яснишь толком, либо сквозь слезы. И больше всего этого "наружу" связано с Другими Городами.)

И все-таки. Это была опять зима (в Питере зимой как-то легче, то ли она там особенно убедительна, то ли что-то еще), опять февраль. Утро выдалось морозное, не то чтобы ясное, но в такой, очень обнадеживающей дымке. Я мчался на лекции в Академию, как всегда, опаздывал, поэтому наскоро проскочил через пешеходку между Средним и Большим, потом через рынок - к Пятой линии, вывернул на набережную к сфинксам, и вот там встал как вкопанный. 
Нева давно замерзла почти вся, оставалась узкая полоса темной воды среди льда, и в это февральское утро над длинной полыньей огромной белой завесой стоял пар. Сквозь пар било солнце, и над Невой, во всей красе, сияла радуга. Но не дугой, как обычно, а огромным колесом, чуть опущенным в реку, от моста Шмидта до самого Медного всадника. Гигантское радужное колесо переливалось над Невой в феврале месяце, город стоял белый, по горло в снегу, и посреди этого снега горела радуга. 
Я стоял и смотрел, пока совсем не замерз. 
Ни до, ни после я не видел ничего подобного. 
Зато ощущения, которые летели тогда через меня, были очень знакомы. Вот прямо здесь, при мне, происходило невозможное, здравствуй, давненько не виделись. Меня разобрал смех, я стоял и смеялся там, на набережной, и в тот момент я знал об этом мире все - то, как он устроен, то, как устроен я, и как нам быть вместе дальше.
Это был не то 2003, не то 2004, уже не помню точно. 

история пятая

будет практически про игру в бисер.
Когда я читал эту книжку Гессе, больше всего мне понравилось именно описание самой игры, то, как создаются бисерины-коды, как несколько самих по себе незначащих черточек берут и складываются в знак, нет, даже в знак. И достаточно потом возникнуть одной из составляющих, чтобы вспомнить этот знак и увидеть его заново.
Я жил в Вильно, в маленькой квартире под самой крышей, в моем распоряжении были душ, диван, куча клетчатых пледов, электрическая плитка, кофе и сигареты, и по собору в каждом из двух окон. Это был тогда мой персональный рай, потому что в Питере мне почти не жилось. Не в том смысле, что я там не был, а в том, что я там не жил. С какого-то момента (на самом деле я отлично знаю, с какого - с той весны, когда я добрался до самого себя в Венеции, и выяснилось, что этот я очень мало похож на того, кто живет в Питере) мне стало не то чтобы невыносимо в родном городе, а просто никак. Ничего не снилось, никак не работалось. В Вильно мне тоже работалось так себе, зато сны там были такие, что хватало потом на всю зиму. 
И вот, я сидел ночами с текстами, своими и чужими, потом засыпал под утро, потом шел в город что-нибудь с'есть и вдоволь нагуляться и наговориться, а потом возвращался по темноте под крышу, и от маленького садика внизу пахло мятой, хмелем и скорым ночным дождем. Словом, один день был лучше другого.
И вот однажды рано утром я проснулся под клетчатым пледом от невероятной, ничем необ'яснимой боли в груди. Я почти не мог пошевелиться и едва дышал, из глаз текли слезы, до того было больно. Я лежал на спине, медленно восстанавливал дыхание и смотрел на розовые полосы света на стенах. Было, наверное, семь утра, я никогда не просыпался в такое время под этой крышей.
И когда гул в ушах немного прошел, я начал различать какой-то звук. Ритмичный и в то же время очень странный, и еще несколько минут у меня ушло на то, чтобы узнать в нем  хлопанье крыльев. Где-то поблизости хлопали крылья. Кто-то взлетал и садился, каждый удар по воздуху раскатывался в утренней тиши звучным эхом, как будто прямо под моим окном устроили сбор серафимы. Я лежал на спине, еще не очень понимая, сплю я или нет, за окном хлопали крылья, а я вдруг увидел текст, с которым тогда сидел - от начала и до конца, и знал, что концовка будет совершенно другой, не той, что я планировал, и не потому, что предыдущая была хуже, а просто иначе быть не может. 
Потом я встал и подошел к тому окну, под которым били по воздуху крылья. На крыше низкого дома напротив была голубятня, один ее бок освещало утреннее солнце. Большие белые голуби взлетали и садились, хлопали крыльями, кружили над домиком. Внизу стелился туман, и трава казалась синей сквозь белую пелену. И вот это все - утренний холодок, солнце сквозь полосы тумана, хлопанье крыльев и недавние слезы от боли - теперь способны (а иногда просто абсолютно необходимы мне), вместе или по отдельности,  сдвинуть с мертвой точки практически любой мой застрявший текст, так что данную партию игры в бисер можно считать несомненно сыгранной.

история пятая

будет практически про игру в бисер.
Когда я читал эту книжку Гессе, больше всего мне понравилось именно описание самой игры, то, как создаются бисерины-коды, как несколько самих по себе незначащих черточек берут и складываются в знак, нет, даже в знак. И достаточно потом возникнуть одной из составляющих, чтобы вспомнить этот знак и увидеть его заново.
Я жил в Вильно, в маленькой квартире под самой крышей, в моем распоряжении были душ, диван, куча клетчатых пледов, электрическая плитка, кофе и сигареты, и по собору в каждом из двух окон. Это был тогда мой персональный рай, потому что в Питере мне почти не жилось. Не в том смысле, что я там не был, а в том, что я там не жил. С какого-то момента (на самом деле я отлично знаю, с какого - с той весны, когда я добрался до самого себя в Венеции, и выяснилось, что этот я очень мало похож на того, кто живет в Питере) мне стало не то чтобы невыносимо в родном городе, а просто никак. Ничего не снилось, никак не работалось. В Вильно мне тоже работалось так себе, зато сны там были такие, что хватало потом на всю зиму. 
И вот, я сидел ночами с текстами, своими и чужими, потом засыпал под утро, потом шел в город что-нибудь с'есть и вдоволь нагуляться и наговориться, а потом возвращался по темноте под крышу, и от маленького садика внизу пахло мятой, хмелем и скорым ночным дождем. Словом, один день был лучше другого.
И вот однажды рано утром я проснулся под клетчатым пледом от невероятной, ничем необ'яснимой боли в груди. Я почти не мог пошевелиться и едва дышал, из глаз текли слезы, до того было больно. Я лежал на спине, медленно восстанавливал дыхание и смотрел на розовые полосы света на стенах. Было, наверное, семь утра, я никогда не просыпался в такое время под этой крышей.
И когда гул в ушах немного прошел, я начал различать какой-то звук. Ритмичный и в то же время очень странный, и еще несколько минут у меня ушло на то, чтобы узнать в нем  хлопанье крыльев. Где-то поблизости хлопали крылья. Кто-то взлетал и садился, каждый удар по воздуху раскатывался в утренней тиши звучным эхом, как будто прямо под моим окном устроили сбор серафимы. Я лежал на спине, еще не очень понимая, сплю я или нет, за окном хлопали крылья, а я вдруг увидел текст, с которым тогда сидел - от начала и до конца, и знал, что концовка будет совершенно другой, не той, что я планировал, и не потому, что предыдущая была хуже, а просто иначе быть не может. 
Потом я встал и подошел к тому окну, под которым били по воздуху крылья. На крыше низкого дома напротив была голубятня, один ее бок освещало утреннее солнце. Большие белые голуби взлетали и садились, хлопали крыльями, кружили над домиком. Внизу стелился туман, и трава казалась синей сквозь белую пелену. И вот это все - утренний холодок, солнце сквозь полосы тумана, хлопанье крыльев и недавние слезы от боли - теперь способны (а иногда просто абсолютно необходимы мне), вместе или по отдельности,  сдвинуть с мертвой точки практически любой мой застрявший текст, так что данную партию игры в бисер можно считать несомненно сыгранной.