Александр Шуйский

По крайней мере два более чем восприимчивых к литературе человека сказали мне, что это самая отвратительная книга о страхе смерти, которую они читали, мы говорим спасибо, сэй Стивен, но не пошел бы ты к такой-то матери.
Поэтому я сел и прочел. Я ничего не знаю о страхе смерти. По какой-то причине он в меня не встроен. Не отсутствие инстинкта самосохранения - он как раз на месте, - а именно страх старости и умирания как такового. Я это говорю за тем, что интереснейшие вещи открываются в этой книжке, если спокойно пройти мимо самого первого, самого наглядного уровня нагнетаемого ужаса.
"Он создал картину, в которой после смерти всех ждет абсолютное отчаянье, бессмысленные страдания, причем вечно, - и больше ничего, и эта картина чрезвычайно убедительна, и какая же он зараза после этого", - вот что я слышал в качестве основного среза от книги. Или: "Это как же надо бояться смерти, чтобы такое написать".

Что меня сразу насторожило в убедительной картине отчаянья: ее видят только те, кого пометил Преподобный. Только они. Никто не приходит со стороны и не говорит: да, я видел то же самое, хотя с Джейкобсом никогда не сталкивался.
А еще психотерапевт Джейми Мортона говорит ему, что существует довольно много свидетельств того, что есть и другие миры, кроме этого - более чем достаточно людей выходили из клинической смерти с видениями. И дело не в том, что истинны светлые грезы, а в том, что если они - иллюзия, то и видение Джейми тоже, мягко говоря, не очень правда.
Джейкобс действует как ток. Как то самое электричество, которым он бредит, электроны выстраиваются и несутся в заданном направлении. Люди видят то, проводником чего является он и только он.
А он является проводником отчаянья, причем на самой кошмарной почве, какую можно придумать: на праздном и выжженом месте там, где была вера, а теперь осталась воронка, оскверненное святое место под нее, которое, понятное дело, не бывает пусто.
Я должен сказать, что я в полном восторге от того, как Кинг показывает эту воронку и затягивает в нее глубже и глубже - в сущности, очень неплохого человека. Хорошего человека, по сути, который виноват только в том, что не справился со своим горем.
Стоп.
Нет. Начинается все гораздо раньше. Гордыня Джейкобса, невинная и даже cute с виду, мимишная такая гордыня появляется практически сразу. С чего все начинается? Я имею в виду "чудеса", хотя начинается все с того, что Преподобный накрывает Джейми своей тенью.
Все начинается с "да будет свет" в формате спичечного коробка и на батарейках.
Это очень интересный выверт, я должен сказать. Постоянно твердя, что электричество - чудо божье, Джейкобс шаг за шагом присваивает его себе. Он не говорит Джейми - хочешь, я покажу тебе один фокус? Он говорит - хочешь, я покажу тебе чудо. Первое - творение света, последнее - воскресение Лазаря.
Распад его личности начался гораздо раньше, чем с ним случилась катастрофа. На самом деле катастрофа случилась с ним тогда, когда он пошел служить богу, убежденный в том, что деяния бога можно воспроизвести, вставив батарейку в куклу.
Чудовищный знак равенства между иллюзией и реальностью, вот что его уничтожило. Его и всех тех, кого он вовлек в свой ток, воздействуя на две самые болевые точки человека - здоровье и тщеславие.

Это книжка не просто не о страхе смерти. Это книжка о страхе утраты веры, причем не кем-то, а личностью действительно неординарной.
Это книжка о том, как спор на веру Иова выиграл Сатана.

Но у меня есть еще одно довольно забавное соображение. Попробуйте действительно, действительно представить себе, что после смерти вы, с полным сохранением личности, попадаете в рабство какой-то совершенно непонятной и непостижимой сущности, которая, судя по всему, питается человеческим отчаяньем. И у вас в запасе действительно ВЕЧНОСТЬ. И невероятные миры за бумажным небом.
Люди выходили из концлагерей, утратив все, но не позволив горю занять бесконечное пространство. Выходили и писали такие книги, от которых лично у меня невольно распрямляется спина. И там не было никакой гарантии, что завтра или послезавтра твоя долгая и кропотливая работа по построению внутри себя тихого места в сердце бури не прервется самым фатальным образом. А тут - есть. Слушайте, но ведь это просто отличная новость.

И Кинг не был бы Кингом, если бы не ввел одну маленькую, совсем простую деталь. Эта непостижимая Царица, мучительница, всесильная, вечная и неумолимая, кидается к двери не потому, что ей зачем-то надо устроить прорыв инферно. Ничего подобного. Она впадает в ярость и панику от единственного "нет", сказанного ей в лицо. В ярость и панику, подумайте. От простого человеческого "нет". Как было хорошо сказано не мной - поговорку "один в поле не воин" придумали те, кто никогда не слыхал о Люцифере. И это верно во все стороны, знаете ли. Особенно, когда дело касается бессмертной души, веры и отчаянья.

В этот раз я хочу поговорить о литературе, осознанном сновидении и - повседневной жизни.

Итак, одна и та же книга.
И начну я прямо с того же, с чего начинается сборник.

Жизнь и сновидения ―
страницы одной и той же книги.
Шопенгауэр
(Здесь, как в той самой шутке про "чтобы тайна, секс и монаршая особа" присутствуют все три составляющие разговора: книга, жизнь и сновидения.)

А вот еще одна цитата:
Литература всегда казалась мне своего рода разновидностью сна (пожалуй, единственной легкоуправляемой разновидностью). Чтение — искусство сновидения для ленивых; писательство, по большому счету — тем более.
Макс Фрай
И третья, из самого первого рассказа сборника:
Всякий город ― таинственное и удивительное место, но это мало кто замечает.
Если вооружиться всеми тремя, то самое интересное начинается, если подставить в третью вместо слова "город" последовательно "сон", "книга" или "жизнь".
Причем правдивость никак не пострадает.
Смотрите:
Всякий сон ― таинственное и удивительное место, но это мало кто замечает.
Всякая книга ― таинственное и удивительное место, но это мало кто замечает.
Всякая жизнь ― таинственное и удивительное место, но это мало кто замечает.
Но в каждом из трех вариантов слушатели, скорее всего, будут оспаривать разное. В первом случае - будут спорить с "мало кто замечает", во втором - со словом "всякая": есть книги интересные и не очень, а в третьем, я думаю, пожмут плечами и скажут "может быть, чья-то, но не моя".

( Далее об этом и ответы на вопросы )

Между тем, на сайте по-прежнему 17
чашек Фрая!


Завсегдатаи сайтов электронных книг - требуйте подвешенных книг на каждом сайте!
Да будут книги и подарки!

Вот здесь, в специально созданном пространстве, где мы пишем тексты и обсуждаем их,
лежит мой рассказ "Фонарь", а ниже, в комментариях - обсуждение.

И вот по этому обсуждению очень видно, насколько полезно не только писать тексты о некоем пережитом опыте, но и пытаться разговаривать о нем и об этих текстах.
Как очевидные, казалось бы, выводы - белое и черное, со мной такое было, со мной такого не было, чье чудо чудеснее, - выскакивают пеной на поверхность. Просто потому, что это первое приходит в голову. Ловушка очевидного смысла срабатывает и захлопывается.
Но замечательно здесь то, что если проявить немного терпения и любопытства, на этой ловушке ничего не заканчивается.
И выясняется, что можно говорить об опыте и переживаниях, котрые очень мало где описаны - и которые никто описывать не учил. Хотя - опять же, выясняется - проживали практически все, так или иначе.
И вот это проскакивание ловушки очевидных выводов - и есть то, на чем базируется проживание личного чудесного. Именно проживание, усвоение.
Очень наглядно. И красиво.

Комментарий к записи о том, что делает литературный мир объемным, видимым, "тригоринское горлышко" - поминаются Крапивин, "Трудно быть Богом" и Толкин.

был такой китайский роман, довольно озорной, весь написанный символикой. и если человек не знал этот шифр, то он читал фразу "иногда на хозяйку нападала блажь принимать гостей не только от парадных ворот, но и через сад, от калитки, и бывали дни, когда она всех гостей отправляла в обход и принимала только через калитку".
и только тот, кто знает, что в китае было принято таким образом описывать сексуальные предпочтения, действительно получает _весь_ текст, то есть и сам текст, и его возможный фривольный смысл.

язык у толкина не блестящ совсем. но каждый жест, каждое действие, каждый поступок его героев опирается на огромный пласт смыслов, причем эти пласты - разные для всех, и когда Арагорн поет о Берене и Лутиэнь, для хоббитов это - сказка, прекрасная, чужая и в то же время - часть их мира, а для Арагорна - проживание собственной судьбы, потому что точно так же, как Тингол поставил человеку условие "я отдам тебе дочь, если ты будешь стоять передо мной и силмарилл будет в твоей руке", Эльронд заявил Арагорну, что тот получит его дочь не раньше, чем вернет себе королевский трон Гондора и Арнора. этого не знают хоббиты. этого не знает читатель, если он читал только трилогию, но это знает написанный автором Арагорн. это заложено в языке, в сказках, которые рассказываются детям, в именах, а имена все - говорящие, причем не только самому Толкину, а любому, кто читал Старшую Эдду.
я помню, какой восторг меня пробрал, настоящий, до искр по позвоночнику, когда я наткнулся на Мюрквид в речах Локи - одно-единственное упоминание, "что станешь ты делать, коль Мюспелля дети сквозь Мюрквид поскачут" - и это реальный лес "где-то на юге", а в пространстве Средьземелья это - Мирквуд, Темный Лес, и он довольно северный, и это невероятным образом сшивает мир Толкина с общим, нашим пространством - немного южнее пространства Старшей Эдды.
вот это проникновение вширь и вглубь, ненавязчивое, как в любом из нас ненавязчиво сидит сказка о золушке или трех поросятах, мы цитируем их и не замечаем, и это дает нашему пространству глубину и узнавание - так у Толкина есть эта глубина и узнавание между жителями разных земель. он дает контекст. я больше не видел таких миров. разве что "Левая рука тьмы" Ле Гуин.

а в Арканаре нет глубины, он декорация, условность, он выполняет исключительно роль ширмы. потому что совершенно непонятно, каким образом все это держится. ни государственный строй, ни вера, ни вообще устройство этого общества - не живое, гротеск. невозможно определить, на чем живет и работает это общество - вот оно и не живет и не работает, и откуда-то в средневековом городе появляется королевский дворец и манеры римской империи времен упадка - при общей повальной нищете и полном отсутствии торговли и производства.
но ненависть эта, очень теперь читаемая, а тогда просто подхватываемая, лакомая ненависть к тому, что тебя окружает, а ты - выше, чище, ты пытаешься все исправить из жалости, а надо морды бить, а не исправлять из жалости - она забирала очень сильно. очень-очень ложилась тогда на голову. а город был - просто приложением, а не частью истории.

Мы с М. тут разговорились по поводу этой книжки. Зачем она вообще такая на свете. И время от времени у меня в ленте проскакивает вопрос: а есть у вас в жизни судьбоносные книжки? Которые бы изменили навсегда? И всякий раз, когда я задумывался, о Погорельском я почему-то не вспоминал. Видимо, потому что не помнил. А вот разговорились и вспомнил.

На самом деле это очень тяжелая и страшная книжка, примерно как сказки Андерсена, только страшнее. Я ее прочел довольно поздно, сначала видел мультик, и он был именно сказка, а книгу прочел лет в двенадцать, наверное, или позже даже. Причем только потому, что попалась она мне с чьими-то потрясающими иллюстрациями, Дугина, может быть, или кого-то того же уровня.
Так получилось, что к тому времени у меня уже была дверка в подземное королевство и я, конечно же, страстно хотел о нем рассказать хоть кому-нибудь, и рассказывал. Королевство было замечательное, сложно устроенное, его устройство полностью объясняло, почему этот мир именно таков, и почему в этом мире именно таков я, а это была самая важная информация для меня на тот момент, мое Белое Зернышко, потому что - лиши меня тогда этого смысла, я бы лег и умер, я не шучу. К осмысленности мира я относился очень серьезно с какого-то катастрофически раннего возраста, и довольно быстро выяснил, что ни один из предлагаемых смыслов мне не подходит. Не объясняет все. Или объясняет многое, но не конкретно меня. (Я к двенадцати примерно годам неплохо знал не меньше шести или семи картин мира - олимпийскую греческую, индуистский пантеон, основы христианской парадигмы, парадигму торжества человеческого разума и любопытства, все в таком роде. Я же говорю, я очень серьезно относился к общему смыслу всего.)
И, конечно же, я уже пару раз сталкивался с унижением и тяжестью попыток объяснить свое поведение тем, что где-то есть подземное королевство, существование которого объясняет существование всего и меня в первую очередь. Оба (или сколько их было) раза это выливалось... ну, если коротко, то "я выбью из тебя эту дурь". Никакого волшебства не существует, (с) Вернон Дурсль, великий маггл. Я сейчас понимаю, что меня хотели защитить от катастрофического разочарования, которое непременно последует, когда миф начнет сталкиваться с реальностью. Но поскольку никакой годной картины мира взамен не предлагали, я не воспринимал это как защиту, конечно. Исключительно как агрессию.
И тут мне в руки попадается эта книга.
После того, как я ее прочел, я принял одно из важнейших решений в своей жизни - каждый раз, когда ты пытаешься магией или отсылкой к подземному миру объяснить свою беспомощность (почему-то именно беспомощность, я совершенно уверен, что если бы я, скажем, внезапную страсть прибрать свою комнату объяснил бы в духе "феи помогали" - это вызвало бы только радостную улыбку насчет "бурная фантазия у нашего мальчика, это хорошо") взрослым - твой мир оказывается в кандалах и уходит глубже. Я решил изо всех сил стараться никогда так не делать - да и вообще поменьше объяснять себя взрослым, - и решение это сильно облегчило мне жизнь, отклонения от него можно по пальцам пересчитать, и все были катастрофическими, так что скорее утверждали в решении, чем наоборот.

На самом деле я до сих пор не понимаю, почему люди - все, не только родители - считают, что объяснять выдуманным миром или любыми только тебе присущими качествами твои неудачи - это означает оправдываться, а удачи - мило фантазировать. Если ты - море, то в тебе есть все, и смерть рыбакам, и жизнь целым странам, и это спокойно объясняется тем, что ты - море, никому в голову не приходит кричать "это не оправдание" и "ты просто не умеешь себя вести!" после девятибаллльного шторма. Может быть, дело в том, что море не выглядит как то, на что можно кричать или с чем можно справляться воспитанием.
И да, вот еще один вывод, который я не озвучил в том разговоре, потому что, кажется, сделал его совсем на каком-то нутряном уровне: в нашем мире первый министр двора подземного королевства запросто может выглядеть как черная курица, которую запросто же может поймать и зарезать кухарка. И другого способа бывать в нашем мире у первого министра может вовсе не быть. Но это совершенно не повод отказываться путешествовать по мирам.

Меня сегодня спросили: а что вы чувствуете, когда режете своих драконов?
Я подумал и сказал: глубокое внутреннее удовлетворение.
По всем показателям - это отдых. Это можно делать под болтовню, под фильмы, под аудиокниги, под любое состояние раздражения и усталости - и оно снимается, слой за слоем, точно так же, как слой за слоем снимается стружка и в руках проступает рисунок дерева, чистый и прекрасный, как все настоящее.
Немного иначе - труднее - с живописью. В каждой работе, абсолютно в каждой у меня есть момент "ничего не получилось". В зависимости от раскачанности и контекста это состояние может длиться от нескольких часов до пары недель. Часто бывает достаточно поспать ночь и взглянуть на работу наутро, чтобы понять, в какую сторону будет "получилось" и как ее туда вести.
Но рисунок в общем и целом точно требовательнее, тяжелее, более неизменяем, что ли, чем дерево.
Дерево можно повести так и эдак и вовсе иначе, чем начал, и все равно будет хорошо.
Рисунок можно переделать, из первого варианта сделать эскиз, чуть-чуть поменять - но под конец, когда лепишь его уже по живому, нужно очень хорошо знать, чего хочешь добиться. В последней трети рисунок неизменен, он несется вперед, как обломок камня в лоб Голиафу, и делать его приходится по принципу "музыки одного полупопия", как выразился один очень хороший дирижер, объясняя, что настоящий, прекрасный исполнитель во время игры сидит за фортепьяно практически на кончике себя, неровно, криво, почти балансируя всем телом. Ну, вот примерно так.
Но отклонения возможны и даже приветствуются. Тут могло бы быть потемнее, но и посветлее хорошо. Вот тут можно добавить тона, а можно и не добавлять, эффект разный, но в обоих случаях радует. Есть некоторая амплитуда и свобода действий.

И текст. Когда я пишу текст, непременно есть стадия, когда я ненавижу весь мир. И себя в нем прежде всего. И все слова на свете. И вообще саму потребность формулировать, которая доводит меня до такого, мягко говоря, плачевного состояния.
Потому что текст изменить нельзя. Он может появиться только в одной, единственной, где-то существующей форме, и если я не найду ее - все, текста нет, все фтопку, и меня первого. Вариантов нет. Черновики - в пользу бедных.
Если продолжать работать, игнорируя эти пустоши, просто идти через них и все, в большинстве случаев выходишь из этого состояния отчаянья "я записал сегодня целых три слова, но все еще не знаю, в каком порядке они должны стоять". Но это очень пустые пустоши. Wasted land, fear in the hand of dust.

Я сформулировал это все сегодня довольно случайным образом. Но как-то оно легло на недавний разговор о страхах писательских.

Прочел "s.n.u.f.f." Пелевина.
Количество аллюзий - огромное. Больше всего - Дика, конечно.
Но, как всегда у Пелевина, самое интересное - оследить тот абзац, на котором стало действительно смешно.
Не знаю, насколько именно это имел в виду автор - я уверен, что еще как имел, - но мне стало невероятно весело на описании того, как возник этот самый снафф.
Краткая историческая справка:
в восьмом веке в Византии возникло движение иконоборцев. В это время Византия была настоящей сокровищницей, во всех смыслах, и материальном, и духовном. Мозаики и росписи в храмах достигли таких высот чувственности, что сводили с ума. Люди кричали, что они начинают вожделеть плоти изображенного, а не духа, настолько было прекрасным это изображение. И началось.
Порушили и посбивали практически все. Камня на камне не оставили. Иконы жгли, кидали в море, в болота, замазывали краской.
(А насколько великолепно было это "все" мы можем немножко увидеть - остались "провинциальные" отголоски, на территории Равенны, к примеру, потому что к моменту этой вспышки истерии Равенна уже не была частью Византии.)
Когда опомнились, понятное дело - ужаснулись. И выработали канон: в дальнейшем все храмы были сделаны по одному образцу, а все иконы - как по трафрету. Чтобы если такое случилось бы еще раз, можно было бы все восстановить по любому уцелевшему экземпляру.
Словом, с Византией случилась катастрофа, очень похожая на обычную человеческую травму. После чего начались все те неприятные штуки, которые происходят с человеком, пережившим травму. Он начинает инкапсулировать то, что не может пережить. Пока у него для жизни, проявления эмоций, вообще проявления сил не остается очень узкий желоб, по которому он несется с огромной скоростью, не в силах ни свернуть, ни даже осознать, что с ним происходит.
При всем этом Византия оставалась просвещенным и утонченным, очень богатым, очень развитым государством. И производила, конечно же, очень сильное впечатление на соседей-варваров. (В том числе и тем, что у них там творилось на скачках, ну да.)
Дальше был церковный раскол, а еще через некоторое время - русские уркаганы князья начали посещать константинов град с целью получить там имя крещение.
И унаследовать травму, разумеется.

Так вот, за вычетом всяческих поверхностных штук типа "у них зато есть газ" и "орали хором из этой жопы хуй уедешь", которые, конечно же, не могут не задеть за живое любого представителя кириллического сектора, эта книга - о прошлом. Ну да, изложенная в стиле Филиппа Дика. Вплоть до электроовец. И тем не менее - о прошлом. О том, как и под чем пала величайшая империя, ошметки чего мы тут все, разумеется, и расхлебываем.
Милейших деталей - масса. Ну вот только одна: в этом пресловутом офшаре по имени Бизантиум - то, что ранее считалось порнографией, превратилось в канон, в способ служения, и никто, разумеется, как порнографию эти снаффы воспринимать не может. Потому что канон - не для возбуждения. А для веры.
Вспомнить чувственных, бесполых и в то же время невероятно прекрасных архангелов с одной чудом уцелевшей фрески - и начинаешь неприлично ржать, конечно. Это ж надо было вот так вот вывернуть и заполировать америкой и муви-идолами поверх. Глубина глумления просто поражает.

Настоящий, отлично написанный постмодерн. Вплоть до золотого правила севера: если пишешь приход Волхвов, пиши снег и современную тебе одежду, потому что, во-первых, писать нужно только то, что хорошо знаешь, а во-вторых, зрителю должно быть близко то, что ты пишешь. А то никаких маниту не начислят.

P.S. Я, в общем, понимаю, как все это звучит. Я понимаю, что все давно привыкли к Пелевинскому глумлению на обычном уровне. Что осознать, что привычные клише "идол бездуховной америцы - черепашки-ниндзя" и "жирный ас программирует себе в куклы высокодуховную стерву" - это только первый, причем маскирующий, слой, а под ним - вещи значительно более тяжелые к восприятию, - так вот, что осознать это очень тяжело, потому что при чтении это как-то не так смотрелось. И гораздо больше запомнились оркские народные песни хором. И что не может быть, что он это имел в виду, он имел в виду, что мы тут все в дерьме по уши, и америца в точно таком же, просто у нее летающие камеры и денег больше.
Самое интересное, что весь механизм отвлечения, которым пользуется существо, с выставленной на максимум шкалой "сучество" и "духовность" - весь механизм очень подробно расписан. Как отвлекать. На что переводить внимание. Зачем это делать.
Тут уж либо умеешь читать, либо нет.

Greenmara, мне очень жаль. Очень, очень жаль. 

Неожиданно.
"Ананасная вода для прекрасной дамы" оказалась отличной книгой. Правда, не вся. Собственно, очень хороша оказалась только первая повесть, "Горящий куст".
Я не ожидал. При всех обязательных пелевенских атрибутах - мировой заговор, кровавая гэбня, издевательство над самой идеей человека как носителя души и всех неприятностей, с этим связанных, - это очень нежная, очень трогательная история. О живом, абсолютно живом человеке, чучеле и лузере. О том, что может вместить этот человек на самом деле. О том, что это уместившееся -  очень мало проецируется во внешний мир, любая проекция абсолюта во внешний мир выглядит невыносимо жалко.
И все же ее достаточно, чтобы взрослые люди иногда плакали и видели смысл.
И это все - помимо блестящего языка и умения высказать то, что никакому высказыванию не подлежит.
Я очень рад. Давно не был так рад новой книге Пелевина.

- Не получился текст?
- Не получился. То есть ты можешь его выложить, если хочешь, если хочешь мгновенной реакции. Но лучше бы он полежал пару недель.
- Не хочу.
- Чего не хочешь?
- Реакции не хочу.
- Тогда отнесись к этому как к эскизу. Тебе все-таки очень нужно научиться спокойно воспринимать неудачные эскизы.
- Мне очень нужно научиться спокойно воспринимать окружающий мир. Особенно, когда он - неудачный эскиз.
- Да, было бы неплохо.

Ладно. Сделаем заново. И это, и то. И окружающий мир вот это тоже.
Миу, кажется, дала определение таланту - те, кто таковым слывет, просто не показывают никому тонны своих неудач.
По-моему же, это признак не столько таланта, сколько мастерства. Мастер знает разницу между удачей и неудачей, мастер делает вещь до тех пор, пока она не будет сделана, потому что работает ради вещи. И покажет ее только тогда, когда действительно закончит.
Ученик работает ради оценки, и будет делать вещь так, чтобы ее как можно выше и как можно скорее оценили, и поспешит показать эту вещь, иногда даже недоделанную, потому что работ у него еще очень мало, и удачи, настоящие удачи, выбирать пока не из чего.
И это не состояние рук, это состояние головы. Можно быть совершенно счастливым человеком и в том, и в другом состоянии, и правильно, а что еще нужно-то.

Но к чему я это все.
Если все-таки не очень-то счастлив, и пытаешься из одного вылупиться в другое, то.
При переходе из состояния ученика в состояние мастера крайне легко замолчать совсем, потому что не нравится ничего (в бога его душу через семь гробов).
Надо попробовать с текстами принцип количества работ.

Когда-то очень давно я прочел одну книжку. Называлась она, кажется, "Слезы Сатаны", это был тот самый период, когда я с данным именем читал все, даже то, что мне не нравилось.
На обложке стояло какое-то мужское имя, что характерно - я его не помню.
Там все танцуют вокруг идеи, что женщины губят человеков, хотя могли бы спасти, ибо одни они обладают для этого всеми нужными качествами - одна за другой они падают к ногам Понятно Кого (в облике молодого и прекрасного титулованного прожигателя жизни, разумеется) и, как было сказано в хорошей книжке, сами собой в штабеля укладываются. И хоть бы одна устояла.
И наконец находится эта одна, стойкая до такой степени, что Княже прям-таки рыдает от умиления после того, как его ухаживания решительно отвергли.
Ну, как вы думаете, кто это? Чем занята эта чистая женщина?
Она писательница. Она живет в аккуратном домике с садом, работает в свете утреннего солнца, носит исключительно белое, ни о ком дурного слова не говорит, хотя критики - о, эти критики! - в каждом журнале только тем и заняты, что громят ее новые и старые романы. И эта беззлобная труженица пера позволяет себе один-единственный ответный выпад - она завела себе голубей, назвала их именами самых яростных хулителей, и каждое утро они прямо-таки едят у нее из рук, такое вот невинное удовольствие - с нежным смехом говорит она главному герою.
Имя на обложке - псевдоним, догадался Штирлиц. Так оно, конечно же, и оказалось.

Я все гадал, куда же мне отнести то множество текстов, где затравка идет на нечто практически невероятное (школа магии, конец света, черновики Леонардо или влюбленный дьявол, придумайте сами что повнушительнее), а в итоге выруливает на банальное сведение счетов, и ладно бы со всем миром - нет, с совершенно конкретными людьми, которые не оценили. Изящным вихрем проносится героиня мимо обидчиков (или умирает от чахотки, а потом обретает посмертную славу), светлая (темная), чистая (исполненная жизненного опыта и цинизма), не давшая (тут без вариантов) самому Сатане. Идите вы, Книже, лесом, мне критиков кормить пора, а то они что-то похудели.
Тексты Обиженных, вот это как называется. И они все, все совершенно одинаковы, хотя автор может быть и бесконечно бездарен, и бесконечно талантлив.
Эх, эх.